Кинорежиссер - более 60 документальных фильмов. Заслуженный деятель искусств. Член академии киноискусства России. Лауреат Государственной премии. Автор трех книг, вышедших в столичном издательстве «Искусство». Преподаватель, ведущий мастер-классы во многих театральных студиях страны, - и все это наш с вами земляк Дмитрий Алексеевич Луньков. Если честно, то я давно уже подбиралась к этому человеку - взять интервью. Состоявшийся на прошлой неделе фестиваль телевизионных фильмов лишь подтвердил справедливость этой идеи: телефильмы и те, кто их делает, - это важно.
Наша беседа состоялась накануне фестиваля, поэтому Дмитрий Алексеевич не давал никаких оценок, не предвосхищал событий. Беседа же получилась не только о документальном кино, но и о жизни и судьбах, о любви и ненависти, о России.
- Дмитрий Алексеевич, вы человек городской, откуда же в вас тяга к показу деревенской жизни, подчас детальная демонстрация сельского быта и нравов.
- Я люблю деревенскую тематику за то, что один человек там никогда не «перекрывает» другого. В сельской местности каждый человек видим, зрим, отделен. А в суете и толчее города люди зачастую заслоняют друг друга.
Родом я из Энгельса, но с окраины Энгельса, так что это была уже скорее деревенская, чем городская жизнь. Там была тихая природа. И тишина. И уважение друг к другу. Может, на мой выбор профессии наложило отпечаток и то, что мой отец был художником, а это иное видение мира. Может, что-то отцовское мне и передалось. Хотя маме... ей тоже, оказалось, отпущена особая чувствительность. Помню, она рассказывала, как в Энгельс во время войны прибывали эшелоны с ранеными, и женщины шли к солдатикам - кто-то нес гостинец, кто-то спешил просто поклониться «рассейским защитникам», некоторые лелеяли тайную надежду, что кто-нибудь из раненых донесет весточку о муже, брате, сыночке.
Мама так ярко повествовала мне обо всем этом, что я живо вообразил себе и аскетичный военный вокзал, и носилки с солдатиками, и горожанок, жадно и волнующе тянущихся к этим носилкам.
- Не исключено, что вы мысленно сняли тогда свой первый фильм...
- Может быть. Кино - это до сих пор огромная загадка для меня. И - подарок. Верите ли, но я до конца съемок не знаю, какой вулкан из снятого материала вырвется, какой лучик засверкает, какой бес выскочит.
Я закончил филфак СГУ, всегда очень любил и люблю хорошую литературу и не исключаю той мысли, что кино для меня - это во многом выход моих литературных интересов. То, чем я занимаюсь, и есть изустная литература. Я не придумываю слова, сюжеты. Я просто беру их у людей. Но, в сущности, и настоящая литература, и настоящее кино занимаются одним и тем же - отражением человека. Отражение человека - это, на мой взгляд, и есть искусство.
- А как вы находите героев своих фильмов?
- По-разному. Иногда фотография в каком-нибудь старом архиве на тему выводила, иногда и журналисты адреса интересных личностей подбрасывали. Меня всегда интересовали различные человеческие типы. В сущности, каждый мой фильм - это история человека, прошедшего испытание чем-либо: войной, как в «Куриловских калачах», засухой, как в «Хронике хлебного поля», властью, как в фильме «Из жизни молодого директора», тиранией, как в «Человеке для человечества».
- «Человек для человечества» - фильм о жизни и смерти Вавилова - вы умудрились снять во времена, когда о сталинских репрессиях, о культе личности не принято было говорить. Как вам удалось пробить запреты?
- О, это очень интересная тема! Мы вот сейчас говорим: застой, запреты, цензура. А ведь во времена этих запретов и цензуры были сняты все шедевры Тарковского, работал Сокуров. Я думаю, что все запреты не вокруг человека, а в человеке. Я не бог весть какой отважный, со своими страхами и своими комплексами, но всегда было ощущение, что если даже не я сам себя, то уж мои герои точно и себя, и меня защитят. Против абсолютной правды моих героев было не попереть никакому государству, будь оно даже трижды тоталитарно. И не забывайте про то обстоятельство, что фильмы рассматривались на комиссии, которую возглавляли крупные деятели искусства, настоящие художники. Они умеют и способны отстаивать ленты, заслуживающие уважения. Государственную премию, полученную мной, я воспринял как еще один щит против нападок.
Шестьдесят фильмов - это, конечно, немало. На сегодняшний день я зафиксировал практически все человеческие типы, которые мне были интересны. Я их всех в себя «усадил». И теперь они вот здесь (касается рукой груди - СМ) рядком сидят. Я снимаю теперь только то, что уж очень сильно меня поразит.
- Насколько мне известно, недавно вы попросили потесниться в своей душе героинь фильма «Куриловские калачи», чтобы на скамье сердечной памяти оказались эти же самые куриловские женщины только тридцать лет спустя. Этот ваш «Фильм о фильме» был удостоен Почетного диплома оргкомитета и жюри на Международном фестивале славянских и православных народов в Тамбове. Тяжело далось это ностальгическое путешествие в прошлое?
- Я так скажу: есть в России три деревни, которые я ставлю превыше многих столиц, и одна из них как раз Куриловка, что находится в нашей Саратовской губернии. Женщины, которых я снимал в «Куриловских калачах», ни в каких боевых действиях не участвовали, и все же спасли Россию тем, что выращивали и пекли хлеба, растили своих мальцов, голосили, провожая мужей на фронт. Они такую лютую жизнь пережили-перемытарили, но себя не растеряли, эти голубы, царицы, бабоньки русские. Все годы меня саднила их судьба. И вот я решился: приехал-таки в эту деревню снова. Иные умерли, многих скрутили житейские неурядицы, болезни... Вы только вообразите себе - навстречу выходит полуслепая старуха, которая тридцать лет назад ярко и полнокровно вспоминала о своей молодой житухе, о своей любви. Это же до судорог души! В такие минуты понимаешь, что человеческая жизнь не просто мала, она - сиюминутна, умещается в одну склейку на ленте... Какая-то искорка - вот что такое жизнь. Это поколение: и фронтовиков, и их жен и сестер - обыкновенных, запростецких бабонек, державших на своих плечах и горбах тыл, - уходит, ежедневно уходит от нас. И «Фильм о фильме» - прощание с этим настрадавшимся поколением. Профессор МГУ Сергей Муратов сказал об этой моей работе: «Ее нетрудно было снять. Ее трудно было пережить».
Знаете, вот сейчас подумалось: то, что тревожит сердце, никогда нельзя придумать, это можно лишь (не посчитайте высокопарным) подсмотреть у вечности. В «Куриловских калачах» есть сцена: женщина месит тесто, шлепает, смачивает водой и ставит в печь. Камера панорамирует на тлеющие угли, появляются лица, слышится многократное произнесенное на деревенский лад: здравствуйте. В киноведческой прессе тогда много писали об этом образе жизни, о том, как все гармонично сложилось в кинокадр. А я недавно открыл томик Фета, и пролились на меня его дивные строчки: «Видений пестрых вереница, влечет, усталый теша взгляд, и неразгаданные лица из пепла серого глядят». Эка, обошел меня Фет, улыбнулся я про себя. Я тут кинематографические образы строю, а в литературе уже все давным-давно обрисовано, нарисовано, воссоздано. Между прочим, у меня есть собственная версия того, почему никакие ГУЛАГи, никакие Берии и Ежовы так и не смогли уничтожить Россию, наши души. Человек, читающий «Онегина» и «Войну и мир», всегда будет оставаться внутренне свободным.
- Дмитрий Алексеевич, вам никогда не хотелось снять художественный фильм, например, экранизировать вашего любимого Толстого?
- Однажды в Екатеринбурге, на Международном фестивале неигрового кино России, я сделал совершенно шокирующее заявление по поводу своей профессии. Я сказал, что права документального фильма быть произведением ограничены самой его природой. В документальном кино совпадают тип и прототип, поэтому документалистам надлежит дружить не столько с игровым, сколько с любительским кино. Зритель приходит на территорию документального фильма не как на территорию искусства, а как на территорию жизни. Документальный фильм - это газон, по которому дозволено ходить. Документалисты фотографируют реального человека, делают своеобразный «слепок» с него. И тем, по сути, создают иного человека. Реальный человек, заключенный в рамку кадра, будет равен всем гениально вымышленным героям всех литератур. Мы выхватываем 20 - 40 минут из жизни человека, но эти, даже самые правдивые, минуты еще не вся его жизнь. Поэтому на экране неизбежно рождается не только новый образ, но и... новая ложь. Исходя из этого, в документальном кино есть что-то почти кощунственное. Дискуссия после моего выступления на кинофоруме была очень бурная, но я и спустя время от тех слов не отрекся и не отрекусь. Меня раз и навсегда, должно быть, пленила двойная природа документального кино. Доля его безбожности. И безмерность его божественности в постижении человека, в показе его души, его энергии, его страданий, его борьбы.
Мне попадались подчас такие герои, которым настоящие и очень хорошие актеры могли позавидовать. Был такой дядя Петя Евсеев. Какая у него была речь! А лепка лица - плачь от зависти Голливуд! И при этом золотые руки у человека были. Дом для сына строил с витражами, с резьбой, не дом - терем. Режиссер Николай Губенко, когда увидел его в моем фильме «Чего не хватает Донгузу», загорелся дядю Петю к себе в художественный фильм «сосватать». Дядя Петя казался находкой для кинематографа, а он между тем обладал редким даром лентовидения, то есть умением идеально воспроизводить себя былого. Конечно, таких уникумов мало, это настоящие актеры документального кино, но, поверьте, уже ради того, чтобы снять такого дядю Петю, стоит заниматься этим жанром.
- У Губенко-то ваш герой снялся?
- Нет, он приболел, не до съемок ему оказалось, но человек, сыгравший у Губенко, снялся в гриме под дядю Петю. Так что пусть и опосредованно, но Евсеев прорвался и в игровое кино.
- Колоритная личность этот ваш товарищ Евсеев. Вы за его судьбой дальше следили?
- Умер он. И жена его скончалась.
- А красавец-дом дядя Петя успел достроить?
- Вот об этом я и хочу вам рассказать. Дом оказался продан каким-то чужим людям, потому что с сыном моего деревенского чудо-мастера тоже случилась беда: вслед за родителями с земли убрался. Дом же разграбили, разрушили. Я видел его потом и даже снял кадры этой разрухи: выбитые окна, трава, пробравшаяся в комнаты. Было жутко. Фильм «Чего не хватает Донгузу» я снял как историю о процветающей деревне в Балтайском районе. Деревне, проверяемой на жизнестойкость... достатком. Годы спустя я заехал в тот же Донгуз. Испытание перестроечными временами село уже не выдержало. Этот некогда роскошный погубленный дом дяди Пети - как стоп- кадр, как картинка нашей сегодняшней деревни, оплеванной, пропитой, загаженной, распроданной.
- Мрачноватый тон получается у нашей беседы...
- Такова жизнь, ничего не поделаешь. То, что я наблюдаю сейчас, меня совсем не радует. Документальное кино в ближайшее время может стать похожим на художественное, потому что решительно нечего анализировать. Не надо быть режиссером, чтобы видеть и коррумпированность, и криминализацию, и бездуховность общества. И самое страшное - множащаяся безнадежность происходящего.
- И каков выход? Что-нибудь оптимистическое возможно?
- Оптимистическое... (Улыбается - СМ). Я надеюсь на сказочный финал. На то, что когда страна дойдет до абсолютной, критической точки, она все же поднапряжется и, подобно сказочному Мюнхгаузену, вытащит себя за волосы из болота, в котором все мы барахтаемся.
- Дмитрий Алексеевич, ваши фильмы как-то влияли на судьбы ваших геров? Или, может быть, случалось так, что сама жизнь дорисовывала, доснимала сюжеты ваших фильмов?
- Я снял в свое время фильм «Голос интеллигенции» о судьбе удивительной женщины Марии Вешневой (О ней мне поведала ее дочь, ныне московская художница). Дворянка, дружившая с Мариной Цветаевой, знавшая Короленко, Мария Вешнева волею судеб оказалась вовлеченной в работу в ГПУ: подписывала расстрельные листы в чекистских кабинетах и даже была свидетельницей казней. С большим трудом ей удалось вырваться из этого кошмара. Она вышла замуж и полностью посвятила себя семье. Во время августовского путча Вешнева, уже совсем старая, уехала из России в Лондон, где к тому времени жила ее внучка. Мария Александровна с горечью сказала, что Дзержинский лишил ее общественной жизни, а гэкачеписты отторгают ее теперь и от России, потому что она не может больше жить в стране, где полтора шага до нового террора.
Мария Александровна Вешнева умерла в Англии, завещав развеять свой прах в России. И вот спустя два года после ее смерти в Россию приехала внучка Вешневой. Она совершала путешествие по Волге и привезла с собой прах бабушки. Мария Александровна провела свои счастливейшие детские годы в Новоузенске, поэтому наш край - это ее малая родина. На саратовском мосту мы и совершили этот грустный обряд. Пепел усопшей, а потом и цветы в память о ней приняла волжская река. Мы снимали, как кружил пепел в воздухе, как томительно медленно, плавно летели в воду цветы. Этот фильм, как видите, дорежиссировала сама жизнь. Впрочем, я уже сказал, что документальное кино и есть сама жизнь. А как можно не любить жизнь, не интересоваться ею, не разгадывать ее?..
Светлана МИКУЛИНА